25 декабря. Как обыкновенно, встали. Мама ушла за хлебом. Папа, Леня и Валя лежат на постели. Я сижу за столом и пишу дневник. Внезапно раскрылась дверь с треском. В комнату вбегает тетя Надя и радостным, необыкновенным голосом кричит: «Слава тебе господи, хлеба прибавили»! (...) Сразу все выныривают из-под одеял: «Сколько, сколько»? «Рабочим 350, иждивенцам 200 грамм», – говорит тетя Надя. «У нас уже выкуплено все назавтра, у нас тоже и у нас тоже», – со всех сторон говорят. Я тоже говорю: «У нас тоже!» Но уже настроение другое, более веселое, и разговор живее. Мама принесла хлеб. Мы сразу же съели по 40-50 гр. с чаем. Я накрошил его в чай и съел несколько тарелок, постепенно добавляя чай. (...) Папа ходил за папиросами, но не достал. Не знаю, как мы будем отдавать взятые в долг пачки, ведь папирос нигде нет, а если и бывают, то надо отстоять громадные очереди. (...) В связи с прибавлением хлеба настроение у всех приподнятое. С 1-го хотели еще прибавить, так как теперь больше дать нельзя, не то получится много смертей. Ведь люди были голодные и сразу если прибавить до 400 гр., то уже этого для голодного желудка много и врачи не разрешают. (...) Недавно на улице одна гражданка шла и упала, потом померла в страшных мучениях. Также на улице упал и умер гражданин от истощения. Помирают каждый день тысячи. В одном нашем доме за последнее время померло от голода около 10 человек, и много молодых среди умерших. Кладбища завалены, гробов нет, и около кладбищ большие очереди с покойниками, завернутыми в материю. Помирает очень много, а живые едва ходят. Теперь и мы будем жить, а то еще несколько дней и я бы не выдержал. Теперь только будем ждать, только ждать эвакуации. В комнате уже поют.

1942

1/1-42 г. Сегодня наступил новый год. Что он нам несет – тайна покрытая мраком. Впервые мы так встречали новый год – даже не было крошки черного хлеба и вместо того чтобы веселиться вокруг елки – мы спали, так как нечего было есть. Когда вчера вечером я сказал, что уходит старый год, то мне ответили: «К черту с этим годом, провалиться бы ему сквозь землю!» И действительно, я того же мнения, и 41 год никогда не забуду. А новый год принес еще меньше радости. Хлеба не добавили, продуктов в магазинах нет, сахару, конфет и жиров еще за третью декаду не давали. Опять я едва таскаю ноги, дыхание спирает и жизнь уже не мила. Не видать бы мне тебя Ленинград никогда. На улице все так же падают люди от голода. У нас в доме померло несколько человек, и сегодня из нашей комнаты просили мужчин помочь вынести покойника. В столовой ничего, кроме жидкого плохого супа из дуранды, нет. А этот суп хуже воды, но голод не тетка, и мы тратим талоны на такую бурду. В комнате только и слышно, что об еде. Люди все жалуются и плачут. Что-то с нами будет? Выживу ли я в этом аду?

Дневник Лены Мухиной

Лене Мухиной – 17 лет, они живут вдвоём с приёмной мамой (родная серьёзно больна). Лена влюблена в одноклассника Вову, полна жизни и строга к себе: «Милый мой бесценный друг, мой дневник. Только ты у меня и есть, мой единственный советчик. Тебе я поведываю все мои горести, заботы, печали. А от тебя прошу лишь одного: сохрани мою печальную историю на своих страницах, а потом, когда это будет нужно, расскажи обо всём моим родственникам, чтобы они всё узнали, конечно, если они этого пожелают».

Удивительно, но родственники никогда не слышали от повзрослевшей Елены Владимировны о тех днях, что она провела в блокадном Ленинграде...

Родственники Лены и сейчас живут в Москве, где до 1991 года в одиночестве жила и сама Мухина. «После того как обрываются записи в её дневнике, Елена Владимировна эвакуировалась в Горький, - рассказывает её двоюродная племянница Татьяна. – Вернулась в Ленинград осенью 1945 года, закончила художественное училище, потом её поносило по свету: она ездила и на целину, и работала на гидроэлектростанции в Сибири». В начале трудового пути создавала по своим эскизам зеркала на Ленинградской зеркальной фабрике, в конце – трудилась на Кунцевском мехзаводе. Не было ни своего жилья, ни семьи. Вышла на пенсию рано, по инвалидности. Болела – душой. Попадала в больницы. «Может быть, блокада так подорвала её психическое здоровье... Она была чрезвычайно скрупулёзна, педантична. В её квартире везде были расклеены «таблички» с напоминаниями, перебранная крупа была отмечена особо, на неперебранной был свой знак. Елена Владимировна жила очень замкнуто и бедно. Единственной её отрадой была влюбленность в Муслима Магомаева. Во времена, когда купить телевизор было практически невозможно, она откладывала деньги на эту покупку, чтобы смотреть кумира по ТВ. Ездила за ним по гастролям, тратилась на билеты... В какой-то момент она даже смотрела за дочкой семьи друга Магомаева, и ей «перепадали» какие-то вещицы, связанные с певцом: я помню бережно ею лелеемую его шариковую ручку...»

Умерла Лена Мухина на больничной койке, от рака. Её печальную историю сохранил дневник, в 1962 году – так и неизвестно, какими тропами, – попавший в Центральный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга (тогда партийный архив Ленинградской области), где хранится ныне, и опубликованный в 2011 году издательством «Азбука-Аттикус». «Собственно, дневник – это единственное, что было у автора, – сказали на презентации книги составители первого издания дневника, – самое яркое из того, что с ней случилось».

23 июня 1941 года. Утром сказали долгожданную сводку. С 4-ех часов утра 22-ого июня 1941 года регулярные войска Гитлера перешли нашу границу и стали углубляться на нашу территорию. Крупные соединения германских бомбардировщиков сбросили бомбы на мирные города и села нашей страны; но уже в 6 часов германцы столкнулись с регулярными частями Красной Армии. (...) Только в некоторых пунктах гитлеровцы продвинулись и захватили небольшие города и селения в 30-40 километрах от границы.

Германские бомбардировщики совершили налеты на города и села нашей родины, но везде их встретили наши истребители и огонь зениток. Сбито по всему фронту 65 германских бомбардировщиков.

Английское командование и генерал Черчилль заявили, что сделают все возможное, чтобы помочь русским, а им помогут США. Гитлер просчитался, он думает, что до наступления зимы он справится с Советским Союзом и тогда расправится с Западной Европой окончательно.

Но он просчитался, мы будем бить врага и днем и ночью с умноженной силой. Мы сделаем все, чтобы помочь русской стране. Мы все сделаем, чтобы спасти человечество от тирании. С самого утра у нас на дворе и на чердаке началась работа. На дворе строят спешно газоубежище, которое будет занимать все помещение подвала. На чердаке разрушают все перегородки, клетушки. Ведь они деревянные, и если на чердаке будет пожар от бомбы, то эти клетушки будут прекрасным горючим материалом. (...)

28 июня. В 4 часа утра был дан сигнал В. Т. Пошли в подвал. Но весь почти дом не пошел, а остался на месте. В 5 часов был дан отбой. Мы вышли на улицу, косые яркие лучи солнца мощным потоком били из-за Владимирской колокольни. Ярко горели на солнце многочисленные аэростаты воздушного заграждения. Было так красиво, что не хотелось идти домой. Проехал грузовой трамвай, нагруженный бидонами с молоком и ящиками с бутылками с молоком. Так хорошо, так радостно на душе. Так спокойно.

1 июля. Уже 3 дня, как идет эвакуация детей. Каждое утро (...) едут в автобусах на вокзал дети от 1 года до 3 лет и старше. Всем очень тяжело. На сто человек прикрепляются 1 руководитель и 1 нянька. Сегодня уезжают Грета, Ира и Женя. Ревек[к]е Григорьевне посчастливилось, она уезжает в качестве руководителя. Налетов не было уже два дня. По радио рассказывают боевые эпизоды, говорят о бдительности, о борьбе с болтливостью, часто напоминают о том, что город Ленинград находится на военном положении, учат, как себя надо вести во время налета, как тушить зажигательные.